«Дети обожают сундуки и чердаки, но не учебники»

Александра Кулаева, филолог, историк литературы, лектор Института политических исследований SciencesPo и преподаватель по предмету «развивающее обучение» в Гимназии № 1 в Париже, – о странах и городах, которых больше нет, о семейных секретах и пыльных завалах. А также о том, как сделать так, чтобы в эмигрантских семьях родители и дети лучше понимали друг друга. Беседовала Ася Чачко

разделительная линия

Как давно и почему вы оказались в Париже?

– Я родилась в Ленинграде, оттуда родом моя мама, но около 15 лет прожила в Москве – мой папа москвич с Арбата. Во Францию я переехала, когда мне еще не было 30, но точную дату назвать не могу, потому что происходило это очень постепенно. 

Трудно придумать более романтичную причину для переезда в Париж, чем моя, – я встретила француза, который впоследствии стал моим мужем и отцом моих детей. В начале наших отношений я твердо стояла на том, что хочу жить в России, и надеялась, что он переедет ко мне. Поэтому в течение шести лет наш роман развивался на расстоянии: мы встречались три-четыре раза в год, летние каникулы он проводил у меня, зимние – я у него. Это были еще 1990-е годы. Чтобы получить визу, мне приходилось отстаивать многочасовые очереди. Единственным способом быстрого общения были факсы и телеком, который стоил безумных денег. Четверть моей зарплаты уходила на то, чтобы звонить ему раз в неделю. В остальное время мы писали друг другу бумажные письма.

Однажды мой бедный муж, который, как и все французы, немножко романтик, решил: если он напишет на конверте, что письмо срочное и любовное, почтальоны доставят его быстрее. Поэтому он залез в словарь и неизвестными ему русскими буквами накарябал «срочное любовное письмо». К сожалению, третью букву в слове «срочное» он перепутал и вместо «о» написал «а». К восхищению российских почтальонов, пришло «срачное любовное письмо». 

В общем, жизнь тогда была совсем другой, и иметь отношения на расстоянии было сложно. Поэтому спустя шесть лет, несмотря на мой горячий питерский патриотизм, я все-таки приняла решение переехать в Париж – и тут выучила французский и родила двух детей.

Но образование к тому моменту вы уже получили в России и даже наверняка где-то работали?

– Я филолог, выпускница Санкт-Петербургского университета, специалист по культурной антропологии и истории литературы. До отъезда училась в аспирантуре и работала учителем русской литературы в классической гимназии. 

Сейчас вы преподаете международное право и права человека в Парижской школе международных отношений SciencesPo. Как от русской литературы вы перешли к юриспруденции?

– У меня много разных увлечений и интересов. Международное право и правозащита – одно из них. Мое поколение оказалось в свои 18–19 лет на гребне мощнейших исторических потрясений: произошел развал СССР, в России зародилось демократическое движение. Сложно не увлечься историей и обществознанием, если в твоем паспорте в качестве места рождения указано «СССР, Ленинград» – но ни того ни другого больше не существует. Если не хочешь чувствовать себя марсианином, вероятно, попытаешься разобраться, как так вышло. 

В юности для меня и моего окружения иметь гражданскую позицию было не исключением, а нормой. Я, как и большинство студентов моего круга, была задействована в правозащитных инициативах. Я работала волонтером в правозащитном центре «Мемориал» и участвовала в интенсивной гражданской жизни. Постепенно хобби стало профессией, потому что для правозащиты нужно знать местные законы и международное право. В этой работе не было политики, я никогда не была членом никакой партии, но гражданские права меня волновали – и волнуют до сих пор. Когда я оказалась во Франции, поначалу этот профессиональный путь стал основным: я пошла работать в Международную федерацию за права человека и долгое время была там директором отдела, занимавшегося мониторингом постсоветского региона. Недавно я вернулась к своей другой страсти и снова занялась исследованиями в области истории литературы и культурной антропологии. Но интерес к правозащитной деятельности остался со мной, в том числе в виде курса по международному праву и правам человека в школе SciencesPo. 

Как вы попали в Гимназию № 1?

– Как мама. Оба моих ребенка там учились. А многие родители и преподаватели стали друзьями. В какой-то момент, поскольку я по образованию учитель литературы, мне предложили вести литературный курс в рамках предмета «развивающее обучение». Я была рада возможности работать в классах, в которых учились мои дети, потому что опыт показывает: иногда дети воспринимают информацию лучше в группе, чем когда общаются дома на кухне один на один с мамой.

Помните ваши первые уроки?

– Очень хорошо помню, хотя уже больше семи лет прошло. Потому что они немало меня потрясли. До Гимназии я преподавала литературу в продвинутой петербургской школе, где даже десятилетние дети могли ответить на сложные вопросы, например про Николая Карамзина. В Париже дело обстояло иначе.

Перед занятиями мне сказали, что предыдущая учительница разбирала с детьми «Мертвые души» и остановилась на такой-то главе. Я радостно взяла любимую книгу и пришла в класс. Как сейчас помню, это был фрагмент с описанием обеденного стола с разнообразными шанежками, скородумками, пряглами и припеками. Бедные дети честно пытались этот отрывок прочесть, ломая язык, не понимая ни единого слова и глядя на меня с глубокой тоской. Тогда я отложила текст и стала их расспрашивать, кто такой Николай Гоголь и что они про него знают. Они не знали ничего. Имя Михаила Лермонтова им тоже ни о чем не говорило, а Кавказ, по их мнению, находился в Молдавии. Тогда я спросила, кто такой Александр Пушкин. Единственный ответ, который я услышала, – простите за некорректное слово, но я цитирую: «Это такой русский негр, который писал стихи». Я покачнулась и стала объяснять им, почему не нужно говорить слово «негр», так мы слегка сбились с литературы на правозащиту. 

Постепенно мои уроки литературы стали выглядеть так, будто я пишу для детей бесконечные сноски к произведениям классиков. Однажды я взялась читать с ребятами стихи про русскую зиму – классический шаг для учителя русской литературы, выпускницы филфака. И конечно, выяснилось, что они не только не знают слов «метель» и «пурга», но и все образы, вроде колокольчика и саней, им ни о чем не говорят. Тогда я поняла, что Гоголя, Пушкина и вообще классическую поэзию нужно просто отложить – до тех пор пока дети не смогут хотя бы примерно представить себе, о каком культурном и историческом контексте идет речь. 

Как преподавать национальную историю и культуру детям, у которых нет даже базовых знаний?

– Ровно этот вопрос я себе и задала: откуда начать и на что опереться. В антропологии есть такое понятие, как «культурные маркеры». Язык – это лишь код, с помощью которого мы передаем огромный смысловой и культурный пласт, состоящий из множества характерных черт, особенностей, то есть маркеров. В нашем случае у детей код, то есть язык, был, а собственно культурного материала за ним не было. Именно по этой причине дети эмигрантов часто не понимают родительских шуток и эмоциональных реакций и имеют иногда серьезные сложности в отношениях со старшим поколением. 

Ребенок, например, смотрит с родителями «С легким паром!..» и не понимает две трети шуток или комизм ситуаций, потому что не знает, как выглядели одинаковые советские окраины, не понимает, зачем нужно было нестись за апельсинами на другой конец города, при чем тут баня – да и что такое эта баня. 

Я решила работать над культурными маркерами и историческим контекстом. Мне было важно, чтобы детям самим захотелось разобраться. Я понимала, что если мне удастся привить им интерес к русской истории и культуре и если они перестанут быть для детей непонятными и потому раздражающими, то и Пушкина с Гоголем они прочитают.

Я взяла за основу наших занятий прекрасную книгу «История старой квартиры» Александры Литвиной. В ней рассказывается о событиях, которые на протяжении 100 лет, начиная с 1902 года, происходят в одной квартире. На каждой странице – новая эпоха: сначала это отдельная квартира, но после революции туда кого-то подселяют, она превращается в коммуналку. В период сталинских репрессий 1930-х некоторые соседи исчезают, потом другие уходят на войну. Когда умирает Сталин, жильцы очень по-разному на это реагируют, затем начинают возвращаться люди из ГУЛАГа, появляется подпольная литература, пластинки «на костях» и так далее. 

На каждый урок по книге я приносила разные предметы: старые монеты, документы, открытки, плакаты, даже одежду. Я старалась всему придавать наглядность, чтобы не получилось как с Гоголем. В душе я немного старьевщик, поэтому дома у меня много удивительных штук, даже продуктовые карточки 1990-х сохранились. К каждому уроку я готовила маленький видеоотрывок и дополнительный литературный фрагмент – например, из фильма «Собачье сердце» или рассказов Михаила Зощенко. И всякий раз старалась как-то лично зацепить ребят: «Посмотрите, у ваших бабушек и дедушек не было таких семи фарфоровых слоников?» Их это поражало, как фокус-покус, ведь кто-то обязательно отвечал: «Да, у моей бабушки точно такие! Как вы об этом узнали?!» Вот так, с пустяков, начинает выстраиваться тот самый культурный маркер, когда они видят: то, о чем мы говорим, это и их история.

И тут я поняла, что для успеха предприятия мне необходимо взять в союзники родителей детей. 

Каким образом вы их привлекли?

– Через домашние задания. В эмиграции родители обычно мало рассказывают детям о своем прошлом – потому что трудно, иногда травматично, слишком многое нужно объяснять, и непонятно, откуда начинать. Да и у детей не возникает той эмоциональной реакции, на которую рассчитывают родители, – это больно, поэтому не хочется говорить, в итоге стена молчания вырастает практически во всех эмигрантских семьях. Люди предпочитают «перевернуть страницу». Но в нашем случае родители были поставлены перед фактом, что это домашнее задание по программе, – и отвечали на детские вопросы. А потом мы в классе сравнивали разные ответы. 

Приведу примеры заданий, которые я давала. Однажды мы смотрели мультфильм по стихотворению Самуила Маршака про дом камергера Хитрово. В нем старый дед рассказывает пионерам историю дома и его жильцов. И через историю дома объясняется социальное устройство дореволюционной России. К уроку я, конечно, приготовила пояснения – чуть ли не к каждому слову, но не учла главного. Мы сразу уперлись в то, что никто не понимал, что это за странные дети – пионеры: почему у них красные галстуки и что это они несут про социальное равенство. Я растерялась и спрашиваю: «Кто-нибудь из вас слышал про пионеров?» Гробовое молчание. Наконец какой-то ребенок с сильным акцентом, неправильно склоняя слова, сказал: «Кажется, это были очень плохие люди, их всех отправили в тюрьму». На это я ответила: «Нет, пионеров вовсе не всех отправили в тюрьму. Но все ваши родители были пионерами». Это произвело эффект разорвавшейся бомбы. После урока дети побежали домой расспрашивать родителей и убедились, что, действительно, все были пионерами. Нужно пояснить, что у меня эти моменты не вызывают ностальгии, но я понимаю: не зная таких вещей, очень трудно читать русскую литературу XX века. Да и понимать собственных родителей тоже трудновато. 

В российской истории ХХ века были концентрационные лагеря, расстрелы, пытки, доносы и много других сложных сюжетов. Как обсуждать их с детьми?

– Важно понимать, что дети что-то где-то уже про это слышали. Но в эмигрантском контексте эти осколки знаний у всех небольшие и очень разные. Кто-то знает про Кавказ, потому что у него родные оттуда. Другой помнит все даты Второй мировой войны, потому что о ней дедушка без конца рассказывает. У одних моих учеников родители познакомились в Германии, куда отец был вывезен из Франции, а мать – из Белоруссии на принудительные работы. А однажды один из учеников сам произнес слово «ГУЛАГ», а другой живо отреагировал: «Да, туда всех евреев высылали!» Обрывки знаний про разные лагеря разных стран в головах детей перепутались – очень важно придать им порядок. 

Когда рассказываю о сталинских репрессиях, я прошу узнать, не было ли в их семьях родственников, которые прошли через лагеря. И конечно, выясняется, что в каждой семье кто-нибудь да сидел. На наших уроках нет политики, но есть факты и логика, которую мы выстраиваем вместе. После одного из уроков, например, ко мне подошла 15-летняя девочка и сказала: «Я наконец поняла, почему родилась в Сибири».

В трактовке истории СССР по-прежнему много сложных, конфликтных, противоречивых моментов. Вы сталкивались с подобными сложностями? Как вы их преодолеваете?

– Историю и ее сложности не нужно бояться. Дети необыкновенно тонко воспринимают противоречия исторических поворотов, иногда лучше, чем взрослые. У них обычно еще нет своего предвзятого мнения, и они открыты. Я как учитель запрещаю себе оценивать события, только излагаю факты, а право давать оценку предоставляю самим ученикам. Например, во время изучения периода Гражданской войны я объясняю событийную канву, а потом рассказываю, что среди моих предков  были два брата – один принял сторону белых, другой – красных. Потом отправляю детей расспросить собственных дедушек и бабушек про те времена и их родителей. Они возвращаются в класс очень возбужденные и гордые тем, что сами что-то откопали, хотя оценки тех событий приносят иногда очень разные. 

Насколько подробно вы изучаете советскую историю?

– Конечно, я не прошу их запоминать даты и названия битв. Однажды на мой вопрос, знают ли они что-нибудь про 1937 год, я получила ответ: «В этом году Гагарин полетел на Луну». Мне важно, чтобы они ориентировались в основных именах и событиях, в происходившем со страной. Но начинаем мы всегда с предметности. Поэтому в какой-то момент мы даже устроили сравнение бород Толстого и Достоевского, чтобы они перестали их путать. И сработало. А чтобы дети наконец запомнили последовательность глав советского правительства – Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев, – мы изучили количество растительности на их головах. И теперь, каюсь, при обсуждении сталинской и хрущевской архитектуры у детей, вероятно, где-то в ассоциативном ряду возникают брови и усы. Но меня это не смущает, главное, что дети все поняли и запомнили. 

Расскажите про ваш проект под названием «Музей памяти».

– В этот проект вылились два года наших занятий и участие в них семей. Я попросила детей взять у родителей любую вещь, исторический артефакт, который те привезли из России. Многие родители, конечно, сначала ответили, что у них ничего нет. Но я стала настаивать: а паспорт старый? свидетельство о рождении? И под некоторым моим эмоциональным давлением они начали перебирать старое добро, и тут же выяснилось, что у кого-то сохранился школьный дневник, а у кого-то – советский учебник. У одного папы даже оказалось дедушкино свидетельство об освобождении из лагеря, которое он не решился выбросить при отъезде. Один мальчик принес шлем, который во время Второй мировой войны американский пилот подарил его дедушке-летчику. Всего этого 13–15-летние дети до моего запроса в семьи ни разу не видели! Все эти предметы мы объединили в музее, который просуществовал всего один вечер. Каждый ребенок сам выбрал период российской истории и рассказал про него через предмет из семейного архива, который принес в музей. У нас набился полный зал – пришли родители детей из других классов. Фоном преподаватель музыки наигрывал мелодии тех лет, о которых заходила речь в рассказах. Реакция зрителей была необыкновенно эмоциональной и трогательной. 

Десять личных историй сложились в сложный, совершенно деполитизированный и объективный пазл. Одна девочка, например, рассказывала про коллективизацию на Украине, а мальчик – про своего «красного» дедушку, который, возможно, эту самую коллективизацию проводил. У Александра Галича есть стихотворение: «Не бойтесь золы, не бойтесь хулы, / Не бойтесь пекла и ада, / А бойтесь единственно только того, / Кто скажет: «Я знаю, как надо!» Нам в жизни слишком часто говорили, как надо. Но эти дети выслушали личные истории одноклассников и из них сложили собственную картину прошлого. Поэтому им впоследствии будет труднее внушить, как нужно думать.

Ссылка на сайт проекта Музей Памяти

Как, с одной стороны, сохранять непредвзятость в подаче информации, а с другой – добиваться личного и эмоционального отношения к истории семьи и страны?

– Мне важно, чтобы дети не оглядывались на лозунги, а осознали, что в истории не бывает абсолютно черного или белого. И не оценки и политические интерпретации, а только знание фактов может нас продвинуть к пониманию причин разных событий. 

Когда праздновалось 70-летие Победы во Второй мировой и всюду реяли георгиевские ленточки, мне захотелось обсудить с детьми эту тему – но без всякого ура-патриотизма. Я стремилась к какому-то спокойному разговору, чтобы дети поняли сначала, что произошло, а потом уже решали, какое украшение по этому поводу на себя повесить, да и надо ли. Я нашла книгу Светланы Алексиевич с рассказами людей, которые во время войны были детьми. Алексиевич еще не была тогда нобелевским лауреатом, и многие про нее не слышали. Первой реакцией моих коллег было: «Нет. Это не годится, слишком страшно». Но для меня была важна прямая речь и свидетельства очевидцев, а не оценка. Поэтому я выбрала небольшие яркие, но наименее страшные фрагменты и попросила детей прочесть их с родителями дома и обсудить. После этого дети пришли совершенно пораженные в класс и стали рассказывать: «Так странно! Такой интересный рассказ, мне очень понравился, но мама сразу начала плакать», «А у меня папа плакал!», «А у меня дедушка». Класс недоумевал: 70 лет уже прошло, а они плачут! 

Я уверена, если родители плачут, а дети не понимают почему, значит, есть проблема, с которой нужно работать. Считаю, что смех и слезы должны быть кодом, который в семье понимают и дети, и взрослые. 

Как вы справились с переходом в онлайн во время карантина?

– К моменту введения карантина мы уже изучали с моими студентами вторую половину XX века – тут меньше масштабных ужасов и трагедий, но больше подпольной и потайной культурной жизни. Закончили мы год открытым онлайн-уроком – он оказался еще более потрясающим, чем «Музей памяти». К нам присоединились не только парижские родственники, но и российские бабушки и дедушки. В какой-то момент в зуме было чуть ли не 100 окошек, и в некоторых из них виднелись целые семьи, даже прадедушки и прабабушки. Мы завершили наш курс 1991 годом, потому что дальше, как писал Алексей Толстой, «Ходить бывает склизко / По камешкам иным. / Итак, о том, что близко, / Мы лучше умолчим». В том числе благодаря этому ограничению разговор получился очень гармоничным, ни разу не возникло ни одной конфликтной ситуации.

Полную запись презентации можно посмотреть здесь.

Какие задачи вы ставите перед собой на занятиях в Гимназии?

– Создать несуществующие культурные маркеры, выстроить общий культурный контекст, необходимый для взаимопонимания в семье. Мне важно, чтобы дети сами с энтузиазмом обсуждали семейную историю со своими родителями. Чтобы родители вытащили из сундуков то, что там пылилось долгие годы, потому что для них эти истории так много значат, что они даже не знают, откуда начать, и им кажется, что проще молчать. Мы вынули на свет содержимое этих «пыльных завалов» и вместе с родителями поняли, что дети обожают сундуки, чердаки и нафталин – в отличие от учебников. Часто дети эмигрантов, не желая быть «другими», стесняются своего эмигрантского происхождения. Но наши дети, когда в их французских школах начиналась история XX века, пришли туда со своими небольшими познаниями – гордые, как петухи. 

У вас есть опыт работы и в советской школе, и в Гимназии № 1. Что такое, на ваш взгляд, хорошее культурологическое образование?

– Есть два момента, в которых я стопроцентно уверена. Первый – преподаватель должен быть увлечен тем, о чем рассказывает. Это всегда безотказно действует на учеников. И по этому принципу отбирают преподавателей в Гимназию № 1 – мы горим тем, чему учим, и эта любовь передается детям.

Второй момент – не нужно бояться сложностей и противоречий, не нужно говорить: «Ребенок этого не поймет». Ребенок прекрасно понимает, когда папа думает одно, а мама – другое. История именно тем и прекрасна, что неоднозначна, и все попытки свести ее к какому-то одному государственному подходу разрушительны и для истории, и для того, кто это пытается сделать. 

Учиться в гимназии № 1